С начала полномасштабного вторжения России в Украину одним из устойчивых стереотипов стало представление о том, кто и зачем идёт на войну. За эти три года среди антивоенно настроенной аудитории укрепился образ: на войну идут либо отчаянно бедные, либо маргиналы, те, кто хочет «рубить бабки» и не задумывается ни о чужой жизни, ни о своей. Это удобная картина, дающая внутреннее превосходство и дистанцию. Но реальность сложнее. И местами — страшнее.

Мы поговорили с психологом, работающим в одной из региональных организаций, которая официально помогает семьям мобилизованных и контрактников. Он работает в поле — с женами, матерями и самими вернувшимися участниками боевых действий. Это не государственный заказ — организация получила финансирование, но работала и до войны с уязвимыми семьями. Мы не называем его имя по соображениям безопасности.

Собеседник подтвердил: далеко не все, кто пошёл на войну, сделали это ради денег. Деньги — да, особенно в начале, когда выплаты казались фантастикой, играли огромную роль. Особенно для жителей бедных регионов, где миллион — это возможность закрыть кредиты, купить детям одежду или просто не умереть с голоду. Но за три года многое изменилось.

Здесь важно сделать ещё одну паузу и подумать: не только идут, но и возвращаются. И снова — по собственному желанию. Очень часто, когда участники боевых действий получают отпуск и приезжают домой к женам, они вскоре уезжают обратно. Это не история про принуждение. Антивоенные издания справедливо поднимают вопросы о том, как государство возвращает на фронт раненых и калек, лишённых конечностей. Но куда меньше говорится о тех, кто едет сам. О тех, кто уже получил все выплаты, кто мог бы спокойно жить — но не хочет. Возвращение добровольное. А значит — требует отдельного осмысления. Одно дело — впервые пойти на войну, не понимая, куда ты идёшь. Совсем другое — вернуться и снова захотеть туда.

Психолог делит их на условные группы. Первая — те, кто идут из нищеты, по принуждению, из СИЗО, из страха перед сроками. Вторая — молодые, наивные, которые думают, что «отсидятся» пару месяцев, получат деньги и вернутся. Но есть и третья, самая трудная для осмысления: образованные, состоявшиеся, взрослые мужчины, у которых, казалось бы, есть выбор. Бизнесмены. Преподаватели вузов. Отец троих детей.

Некоторые возвращаются — и не могут здесь удержаться. Снова уезжают. Психолог сравнивает это с зависимостью от адреналина: опасность, кортизол, всплеск, а потом облегчение и чувство всемогущества. Это сродни наркотику. Наступает мощный эмоциональный всплеск, который трудно пережить в обычной жизни. И да, это делает войну привлекательной — особенно для тех, у кого внутри уже много внутренней боли, гнева, пустоты.

> Война как единственное место, где есть смысл жизни.

Пожалуй, один из самых трагических и уникальных феноменов этой войны — это не только бегство, не только деньги, не только мифология мужественности. Это — поиск смысла. Многие мужчины, по словам психолога, шли туда не столько чтобы убивать или спасать, сколько чтобы впервые почувствовать: они живут не зря. Это звучит страшно, но на войне они чувствуют себя нужными. Там у них есть цель. Там — настоящая жизнь.

Этот мотив встречается не только у маргинализованных. Это не всегда бедные и обездоленные. Это — мужчины, уставшие быть никем. Война для них становится единственной системой координат, где они могут почувствовать себя живыми, где каждый день имеет значение, где каждое утро может быть последним — и от этого обретает ценность.

Это феномен именно постсоветского пространства, где с начала 90-х годов у миллионов мужчин не было ни ясной цели, ни стабильной идентичности. Ломка прежнего мужского образа — кормильца, защитника, рабочего — не была ничем заменена. Работа превратилась в выживание, а культура — в хаос. Масштабное обесценивание труда, образования и родительства оставило после себя вакуум. И в этом вакууме война становится единственным пространством, где ты можешь чувствовать себя настоящим.

Психолог подчёркивает: для таких людей возвращение домой — это возвращение в пустоту. Но есть ещё один пласт, о котором важно сказать отдельно.

Война стала тем руслом, куда разрешено — и даже поощряется — сливать колоссальное социальное напряжение. Мужская злость, обида, неустроенность, ощущение униженности, несправедливости, невозможности реализоваться в мирной жизни — всё это получило законное, одобренное направление. Государственная пропаганда не просто оправдывает этот поток, она помогает его структурировать: делает его осмысленным, героическим, почти священным.

На войне можно быть злым. Можно быть жестоким. Можно ненавидеть. Это не просто допустимо — это поощряется. В мирной жизни за это изолируют. Здесь — награждают. В таком контексте война превращается в эмоционально разрешённое пространство, где ты можешь чувствовать всё, что раньше было стыдно, страшно или опасно. И именно это «ничто» толкает их обратно.

> Самореализация, справедливость и бегство как единый импульс.

Психолог подчёркивает: очень часто то, что выглядит как психологическое бегство, на самом деле связано с невозможностью реализоваться в мирной жизни. Это бегство — от чувства собственной ненужности, бессмысленности, от ощущения, что всё вокруг устроено несправедливо.

Мужчины уходят, потому что здесь у них ничего не получилось. Потому что здесь — система, в которой ничего не добьёшься, если у тебя нет связей, ресурсов, нужной фамилии. А там — всё ясно. Война обещает самореализацию, возможность быть «на своём месте», где от тебя что-то зависит.

Такое обострённое чувство справедливости, когда мирная жизнь кажется нелепой и гнилой, а война — почти честной, очень характерно для тех, кто возвращается туда снова. Это одновременно и уход от себя, и поиск себя. Одно движение — в разные стороны.

> Адреналин, «поток» и эффект боевого возвращения.

Зависимость от состояния войны подтверждена не только практикой, но и научными исследованиями. Датский социолог Мортен Брæндер (Aarhus University) в статье Adrenaline Junkies: Why Soldiers Return from War Wanting More показал, что участники боевых действий после возвращения в мирную жизнь продолжают искать ощущение риска, интенсивности и адреналина. Как и в случае с химической зависимостью, порог возбуждения повышается — и только фронт даёт нужный эмоциональный «выхлоп».

1. Нейробиология адреналина.
Исследования в области нейронауки показывают: у солдат, переживших боевые действия, фиксируются устойчивые изменения в работе мозга. Повышенная активность адренергической системы (в частности, норадреналина), снижение чувствительности к регуляции стресса, усиление дофаминовой и кортикотропной активности — всё это делает таких людей более восприимчивыми к стрессу и одновременно зависимыми от него. Адреналин становится не просто реакцией на угрозу, а частью внутренней системы возбуждения и функционирования.

2. Переживание боевого «потока».
Американский журналист и военный корреспондент Себастьян Юнгер в книге War и фильме Restrepo описывает феномен «потока» на войне — состояние, в котором человек максимально собран, включён, живёт «здесь и сейчас». Это то, чего невозможно достичь в повседневной жизни. Участники говорят, что вне фронта чувствуют себя не просто пустыми, но физически не живыми.

3. Постбоевой «голод» и пустота.
Психологические и полевые исследования (в том числе в Psychiatric Services) указывают на то, что многие ветераны после возвращения не могут адаптироваться к рутине. Они описывают своё состояние как «голод» по войне — по её чёткости, ясности, цели. Это не столько желание опасности, сколько стремление вернуться в состояние крайней концентрации и эмоциональной интенсивности, недостижимой в мирной жизни.

> Братство как якорь: сила фронтовой общности.

Одна из причин, по которой мужчины возвращаются на войну — это люди. Те, с кем они делили страх, грязь, гибель, бессонные ночи. На войне возникает то, чего у многих не было в жизни до этого — ощущение плеча, группы, сопричастности. Там — ты не один. И это не дружба в мирном смысле, а почти биологическая привязка, сродни тому, что формируется у людей в травматических обстоятельствах.

Общность фронта становится настолько мощным эмоциональным якорем, что после возвращения домой у человека возникает не просто пустота, а ощущение, будто он потерял часть себя. Психолог подчёркивает: это говорит о глубокой потребности в горизонтальных связях — в реальной, неформальной общности. В российском обществе, где всё более атомизировано, а государство делает всё, чтобы люди не собирались в группы и не формировали устойчивые горизонтальные связи, война неожиданно даёт разрешение на такую связность. Там можно быть частью целого — без подозрений, без страха, без надзора. В мире, где нет «своих», он — снова ничей. На войне у него есть место, где его знают, помнят, прикроют.

Социологи называют это «боевой клей»: связность, которая формируется в предельно экстремальных условиях, и которая трудно разрушается даже со временем. В этом смысле война — это не только индивидуальное решение, но и групповая зависимость. И выйти из неё — значит выйти не просто из армии, а из собственной новой идентичности.